Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомя - Страница 145

145

416

дадут вам понятие о значении и силе его влияния на близких ему людей,

«У нас была своя революция: мы подпали под чуждое и пагубное влияние (со времени Петра), но пора этого влияния приходит к концу. Наши умственные оковы спадают; минута нашего умственного освобождения приближается, но битва еще не окончена: каждый из нас чувствует в себе самом или внутреннюю борьбу, или, по крайней мере, след ее. Один Валуев как будто принадлежал будущему поколению. В нем борьба уже прекратилась и, по-видимому, не оставила следов. Он весь был любовь и вера. Вот причина, почему деятельность его была так смела и неутомима, почему он действовал так сильно и вместе так кротко».

Я бы не стал останавливаться долее на этом предмете, но я должен прибавить несколько слов в объяснение одного богословского вопроса. Из высказанного мною мнения о Валуеве, вы можете судить о том, на сколько я ставлю себя ниже его в нравственном отношении, на сколько считаю его достойнее молиться обо мне, чем мне о нем, и однако, я молюсь за упокой его отшедший души. Наступит ли наконец время, когда мысль о любви в продолжении жизни и о любви после смерти изгонит антихристианские понятия Римского утилитаризма в молитве?…

Благодарю вас за присылку книг. Мне кажется, что книга Вильямса о Воскресении Спасителя не совсем такова, какою ей следовало быть. Он, по-видимому, принял темноту мистицизма за глубину учения и изысканные утонченности схоластического богословия за трезвое и несомненное объяснение таинств веры. Я знаю, что его могли завлечь в такое заблуждение примеры многих Св. отцов первобытной Церкви. Но мы не должны забывать, что и отцы Церкви, не смотря на твердость их веры, на святость их жизни и на нередкую между ними замечательную силу разума, все же платили дань своему веку и отечеству, и что век этот отличался дурным вкусом, отечество было заражено страстью к утонченностям в науке, к игре слов и стихоплетениям, к которым прибегали даже для выражения самых серьезных мыслей. Во многих местах сочинения г-на Вильямса есть, однако, проблески искреннего чувства и теплой христианской любви; но они теряют свою плодотворную силу, исчезая в потоках мистических гаданий. Я готов допустить, что некоторые объяснения

417

(хотя весьма гадательные), как например, о Марии Магдалине, все-таки остроумны и показывают в сочинителе блестящий ум; но, в тоже время, другие очень важные события затронуты слишком легко и не вполне поняты, как например принятие Спасителем пищи и пророческие слова, обращенные к апостолам Петру и Иоанну, хотя надобно прибавить, что различие между характерами двух апостолов обрисовано тонко и даже драматично.

Другое сочинение «об историческом единстве» гораздо замечательнее в своем роде и может быть смело признано за весьма полезную книгу. Это конечно только краткий очерк всеобщей истории, составленный без всякого притязания на высшую и глубокую ученость, показывающий впрочем, что сочинитель человек весьма начитанный, совершенно знакомый с современным состоянием науки и (за исключением некоторых частей) обладающий даром тонкой критики. Жалею, что краткость досуга не позволяет мне приняться за более обстоятельный критический разбор книги; приходят теперь мне на память следующие недостатки, замеченные мною во время первого и весьма беглого ее чтения.

Автор показал более справедливости, чем это обыкновенно бывает, в отношении к Римским императорам от Траяна до Константина. В самом деле, едва ли другое государство может представить такое значительное число великих или, по крайней мере, замечательных государей; тираны (конечно, мы оставляем здесь в стороне гонение на христиан), безумцы и даже государи, стоявшие не выше посредственности, не составляют даже половины всех императоров; такая пропорция редко, да и едва ли когда-нибудь, встречалась в истории. Это обстоятельство очень важно; оно доказывает, как глубоко вкоренилась та болезнь, которая причинила падение Рима и которой не могли устранить ни добродетели, ни мужество, ни гений, ни необыкновенные подвиги императоров. Все это справедливо; но болезнь, истощившая силу Рима, нигде не исследована, и, что всего важнее, разделение империи на две половины не только не объяснено, но даже осталось почти неупомянутым, хотя нельзя не признать, что это событие есть одно из самых важных в истории падения Рима. Переселение Германских племен на Запад Европы, составляющее связь между древнею и новою историей, давшее миру новое направление, также осталось почти неисследован-

418

ным. Я должен прибавить, что переселение это понимается почти всегда ошибочно. Первое переселение, очевидно, направилось к юго-востоку (Готты, Вандалы, Свевы, Аланы, Бургунды, Герулы, Гепиды и другие) и продолжалось более двух веков. Потом, оно внезапно переменило направление и неудержимым напором устремилось к западу и юго-западу, уничтожая перед собою всякое сопротивление, не только со стороны Римских, но даже и самых сильных Германских племен (Алеманов и Франков). Это, в сущности, было ничто иное как бегство перед подъемом обитателей восточной Европы, т. е. племен Славянских, которые, после многолетних страданий, свергли с себя наконец тяжкий гнет чуждого им господства. Нигде также не упоминается о Византийской империи, а такое умолчание есть несправедливость. На границах своих, более протяженных, чем границы Западной империи, она была слабее и более открыта врагам; защита ее была труднее. Враги Византин были могущественнее врагов Рима. Персия, Кавказ, все Германские племена, кроме Франков и Алеманов, все племена Славянские, Авары, Турецкие шайки и, что всего ужаснее, вся сила Магометанского мира, все бросилось на Византию. Ее народонаселение было малочисленно и не воинственно; ее государи, за весьма немногими, блестящими исключениями, были ниже посредственности, и однако Византия продержалась целым тысячелетием долее Западной империи. Очевидно, что в ней был источник той терпеливой, выдерживающей испытания силы, которая была вообще в слишком глубоком презрении у детей Римского мира. Кажется, автор не заметил того факта, что стойкое сопротивление Византии ударам, шедшим из центра Магометанского могущества, гораздо более содействовало спасению Европы от Арабов, чем победы Пипина над отдельными их силами. Вот те замечания, которые приходят мне на память и кажутся мне важными. Я не стану осуждать автора за недостаток, преобладающий во всем его сочинении: я разумею его историческую систему, которая есть ничто иное как партикуляризм или изложение фактов в том порядке, в каком они являлись во времени, без всякого связующего звена между событиями, кроме случая или воли Провидения (как кому угодно называть его). Правда, что стремление человечества к единству все-таки подразумевается им, но скорее как deus ex machina, чем как рациональная необходи-

145