Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомя - Страница 142

К оглавлению

142

405



выше мною сказано, я счел долгом своим заступиться за Церковь, но вместе с тем считаю делом справедливости довести наконец голос Православия до слуха слишком давно отчужденной от нас Западной братии. К сожалению, мне не возможно напечатать труд свой в России, где книга моя была бы запрещена: или на том основании, что она не нужна и способна возбудить напрасные сомнения, или просто потому, что пропуск ее был бы не согласен с правилами духовной цензуры (конечно, и то и другое было бы равно несправедливо; но я уже успел привыкнуть к робости наших духовных судей и знаю, что они непременно поступили бы так). Не могу также отлучиться из России для напечатания книги и не знаю никого за границею, кому бы я мог поручить это дело. До получения вашего письма, я, не зная, где вы находитесь, начал было письмо к Вильямсу в Кембридж с тою же просьбою; теперь обращаюсь к вам. На случай ежели вы найдете средство напечатать рукопись мою в Англии, или перешлете ее с тою же целью в Париж или в Брюссель, что, может быть, было бы еще лучше, я посылаю вам деньги, нужные по моему расчету на расходы по напечатанию. Пришлю еще, ежели этой суммы окажется мало. Знаю, как нескромно мое требование; но надеюсь, что вы примете во внимание побуждавшее меня чувство справедливости и долга, и не откажетесь от дружеской услуги, если она вас не слишком затруднит. Имени своего не выставляю для того, чтобы личные предубеждения не смутили беспристрастных читателей; но если бы критики стали утверждать, что дерзость мнений автора объясняется утайкой имени, то я не только вам разрешаю, но даже прошу вас обнародовать мое имя: ибо я убежден, что я не сказал ни единого слова, которое бы не было вполне согласно с несомненным учением Церкви, и уверен, что никто в России не посмеет оспорить мною сказанная. С другой стороны, я также надеюсь, что выражения мои довольно сильны, и даже подозреваю, что они будут звучать не слишком приятно в ушах людей непривычных к голосу истины. В заключение скажу вам мое последнее слово: мое твердое убеждение заключается в том, что Романизм есть, в существе своем, не иное что, как сепаратизм и что человечеству остается отныне выбор только между двумя путями, Кафолическим Православием или безве-

406



рием. Всякий средний путь будет лишь переходною ступенью к последнему.

Жизнь моя, любезный друг, изменилась в конец. Праздник и свет солнечный исчезли; ничего не осталось мне кроме труда и утомления. Сама жизнь не имела бы отныне для меня цены, если бы не оставалось на мне обязанностей. Конечно, я не ропщу; но если справедливо, что горе не может не быть соразмерно утраченному счастью, то мне кажется, едва ли кто-нибудь когда-либо имел более меня права скорбеть. Быть может, многие другие испытывают тоже самое чувство; ибо всякий человек невольно считает выпавшее на его долю бремя самым тяжким и неудобоносимым из всех; как бы то ни было, я не буду и не должен роптать. Мне были ниспосылаемы свыше предвещания и предостережения; но я или не хотел, или не умел понять их и воспользоваться ими. Все к лучшему: для нее лучше наслаждаться тем блаженством, которое она, без сомнения, ныне вкушает; для меня видно полезнее было лишиться прежнего моего счастья. Где милосердие оказалось недействительным, там строгость есть тоже милосердие. Нынешнее положение мое приводит меня к следующему размышлению: неужели, при теперешних моих обстоятельствах, при независимом состоянии, хорошем здоровье и добрых, маленьких детях, смеющихся и играющих вокруг меня, я еще не могу назвать себя счастливым? Сколько миллионов людей готовы были бы принять такую долю и видеть в ней Божию к себе благодать. Между тем, каждое из этих, по-видимому отрадных, обстоятельств служит для меня источником новой скорби. Очевидно, что счастье дело относительное; то, что я называл счастьем, что казалось мне высшею степенью человеческого счастья (так думали мы оба и благодарили Бога за это счастье), было только отблеском возможного блаженства, вероятно потому, что земная любовь, единственный источник земного счастья, есть сама лишь отблеск любви небесной.

Будет ли после смерти нечто похожее на те отношения, которые были нам так дороги на земле? Я рад, что мы ничего об этом не знаем: это милосердое распоряжение Божие. Иначе мы бы стали, вероятно, желать и за пределами могилы чего-либо другого кроме присутствия Божества, а этого не должно быть. Все это не относится до общения душ за гробом, в котором я вовсе не сомневаюсь. Надеюсь, что вы не

407



посетуете на меня за эти размышления; ибо знаю, что и вас недавно посетило испытание.

Р. S. Мне недавно попалась в журнале Christian Remembrance критическая статья об Альфердовом издании Нового Завета, в которой я нашел некоторый размышления о доказательствах за и против подлинности четырех евангелий. Мне кажется, приведенные там доказательства в пользу того, что евангелия были написаны апостолами, вообще недостаточны или, лучше сказать, вообще неудачно подобраны; признаки самые явные и неоспоримые упущены из виду. Говорю о тех признаках, которые более доступны художнику и человеку, чем целому комитету ученых. В евангелии от Иоанна, если принять в соображение духовный и мистический характер целого важнейшим фактом является пропуск рассказа об установлении таинства Евхаристии. Пропуск этот явственно указывает, что книга эта не имела притязания явиться отдельным рассказом, но предназначалась служить дополнением к другим, писанным рассказам, уже известным членам христианского общества. Отсутствие притчей и скудость известий о чудесах *) приводят к тому же заключению. Но самое убедительное доказательство заключается в последней главе. Беспристрастный читатель не может усомниться в том, что эта глава есть прибавление к первоначальной редакции, которая оканчивалась последним стихом предыдущей главы. Даже самые скептики об этом не поспорят. Пусть кто-нибудь объяснит: каким образом эта глава могла бы быть прибавлена к редакции уже вполне законченной в какое либо другое время, или кем бы то ни было другим, как не самим Иоанном, или не первыми его учениками, и притом иначе как с целью: или рассеять ложное мнение, распространившееся в обществе верующих, или объяснить неожиданную смерть автора предшествующего рассказа? Возможно ли допустить какое либо иное объяснение? Но ученик Иоаннов, конечно, не прибавил бы последних стихов; а если бы и прибавил их, то даже и такой крайне невероятный случай послужил бы доказательством, что первые 20 глав действительно написаны самим Иоанном, или по

142